В давние времена один человек по имени Багланбай держал у себя верблюдицу — Бозинген. Всем была хороша верблюдица, только вот не было от нее ни разу приплода. Обратился однажды Багланбай к жителям аула:
— Не дождаться, видно, мне верблюжонка от Бозинген. Не посоветуете ли, что делать?
Ничего путного не услышал он в ответ от собравшихся аулчан. Только один мальчик-сирота, жавшийся к порогу, сказал:
Кланяюсь низко сородичам знатным.
Те, кто сиротскою долей отмечен,—
Вроде меня,— остаются за дверью.
Хватит ли вам, аксакалы, терпенья
Выслушать речь бедняка-сиротнны?
Если меня не осыпите бранью
И не прогоните — с вашего тоя
Я возвращусь и счастливым, и сытым.
Вы Бозинген заберите из стада,
Пышным ковром ее сразу накройте,
В ноздри проденьте шелковую нитку
И к частоколу поставьте на привязь.
А в ожиданье бота-верблюжонка
Пусть за ней ходят старик и старуха,
Пусть ни на миг с нее глаз не спускают,
Пусть не жалеют любви и заботы.
Мальчика речи пришлись всем по нраву.
Вскоре в аул привели верблюдицу.
Пышным укрыли ковром домотканным,
Нитку шелковую в ноздри продели,
Колышек вбили, резьбою увитый.
И старика со старухой сыскали,
Чтобы следили за ней неусыпно.
Прошло двенадцать месяцев, настала пора Бозинген разродиться. И вот в один прекрасный день принесла она верблюжонка, золотоголового, серебробедрого. Обрадовались старик со старухой и пошли было просить суинши у Багланбая, но попались им на пути аульные проныры-торговцы.
— Куда направляетесь?
Отвечают им старик со старухой:
— Идем получить суинши у Багланбая. Верблюдица его принесла верблюжонка — золотоголового, серебробедрого.
Торговцы в ответ:
— Оттого, что вы пойдете и получите суинши, счастливей станете, что ли? Не лучше ли продать верблюдицу и поделить деньги поровну? А потом и верблюжонка, спрятав его до поры до времени за семью железными замками, продать, когда подрастет.
Не хотели соглашаться старик и старуха, да шутки с купцами плохи — пригрозили убить. Тогда делать нечего, пришлось согласиться.
Повели Бозинген на базар, продали караванщикам. Те, привязав к своим верблюдам, повели Бозинген за собой. Плача, тоскуя по оставленному верблюжонку, говорит верблюдица купцам-караванщикам:
С первого дня, как на свет появилась,
Было одно мне знакомо желанье.
Все претерпела детеныша ради:
В знойную пору ковром укрывалась,
Перьями филина лоб украшала,
Мучила ноздри шелковою ниткой.
Всякого встречного слезно молила,
Чтоб вразумил меня добрым советом.
Разве ж такого ждала я исхода —
Проданной быть торгашом на базаре?
Счастья единственного лишившись,
Чем заслужила тяжелую кару?
В этом обманчивом, суетном мире
Небом безоблачным мне ль любоваться?
Где мой бота, по нему я тоскую!
И за чужим караваном ступая,
Слезы из глаз моих льются на землю,
Льются из вымени млечные струйки,
Ведь долгожданного мной верблюжонка
Досыта я накормить не успела!
И оттого, что лишилась отрады,
Черный огонь иссушает утробу,
Нервы сдают постепенно и млеет
Тело от нежности неутоленной.
Вечером караванщики остановились на ночлег. Переполненная тоской, причитая и плача, обратилась Бозинген к пролетающим птицам:
Вы, что летаете вольно по небу,
Ты, пустельга, ты, стремительный сокол,
Утром насытившись кормом-добычей,
В полдень взмываете в синие дали.
Где-нибудь, пусть далеко или близко,
Вам не пришлось ли случайно приметить
В шумной толпе сироту-верблюжонка,
Крики которого всем надоели,
Плачет, страдает, томится который?
«Нет, не видали»,— ответили птицы,
Сокол с летящей вослед пустельгою.
В небе высоком летая кругами,
Падаешь камнем, завидев добычу,
Ждешь, когда к ней подоспеет хозяин…
Беркут мой, с крыльями в черных накрапах,
Ты, из далеких краев прилетевший,
Видел ли плачущего верблюжонка?
Может, его продают на базаре?
Голоден он и никем не ухожен!
Ты верблюжонка такого не видел?
«Нет, не припомню»,— ответил ей беркут.
Гордый орел, над землею парящий,
Тот, кого люди по праву назвали
Лучшей из птиц и царем всех пернатых,
Ты не видал ли поникшего в горе
Вечно тоскующего верблюжонка?
Ты сироту-верблюжонка не видел?
Ты, кому ведомы тайны ночные,
Мудрый, с глазами горящими Филин,
Издалека прилетел ли к нам нынче?
Может, ты, филин, и высмотрел где-то:
Шею свою по-лебяжьи согнувши,
Плачет в ночи сирота-верблюжонок,
Криком отчаянным мать призывая?
Филнн в ответ: «Верблюжонка? Какого?»
Капают слезы с груди верблюдицы.
Всех опросила из птиц пролетавших.
Грусть и тоску свою по верблюжонку
Просит она донести до аула,
Чтобы узнали старик со старухой
Жгучую горесть, кипящую в сердце.
Выполнить просьбу ее обещая,
Крыльями птицы качнули в полете.
Горы и камни наполнились гулом
От состраданья к беде материнской.
К каждой пролетающей птице обращалась Бозинген с одним и тем же вопросом, но ни одна не дала ей ответа. И тогда, решив, что верблюжонка уже нет в живых, Бозинген зарыдала:
Я, потерявшая верблюжонка,
Шедшая только вперед, но с оглядкой,
Дни проводящая в горьких рыданьях,
В чем виновата я, в чем провинилась?
Льются потоком из глаз моих слезы,
Бельмами скоро закроются очи.
Я б согласилась и вовсе ослепнуть.
Если бы знать, что мольбою горячей
Можно на миг оживить верблюжонка.
Свидеться с ним суждено ли, кто знает?
Так, рыдая, продолжала она следовать за караваном.
Долгий путь утомил животных, и караванщики решили дать им отдохнуть дней пять-шесть, накормить их вволю, заодно и самим подкрепиться.
У Багланбая было два сына. Они возвращались домой с базара, где продали свой скот, как вдруг услышали по дороге рыдания Бозинген. Узнав ее голос, удивились:
— Как она могла здесь оказаться? Неужели увязалась за караваном?
Поручив спутникам присмотреть за своей поклажей, сами отправились на поиски. Везде побывали, много разного скота увидели, пока наконец не набрели на верблюдицу.
— Поймаем ее да и пойдем восвояси,— решили они поначалу, но потом передумали:— Нет, стыдно будет. Лучше постараться выяснить, в чем дело.— И они отправились к караванщикам.
Мир вам, почтеннейшие аксакалы!
Золотом и серебром нагруженный,
Ваш караван отдыхает в дороге.
Все вы объездили, все обходили.
Ночи в беседах с луной коротая.
Кто ж Бозинген караванщикам продал?
Сам Багланбай не решился б на это.
Видя, как золото вы нагружали,
Даже луна, застыдившись, исчезла.
Где же он, тот человек, подскажите,
Кто верблюдицу вам продал чужую?
Нам бы ее сосунка-верблюжонка
Краешком глаза хотя бы увидеть.
Словно отбившийся лебедь от стан.
Тонкую шею согнув по-лебяжьи,
Плачет, должно быть, малыш безутешно.
Жив ли он хоть, иль давно уже умер?
…У Багланбая была верблюдица.
Бывшая многие годы бесплодной.
Чтобы она принесла верблюжонка.
Пышным ковром ее в зной укрывали,
Шелковым взнуздывали недоуздком,
В землю украшенный тонкой резьбою
Колышек вбили, поставив на привязь.
Чтобы она принесла верблюжонка,
Наняли к ней старика и старуху.
Кто же заставил продать верблюдицу’
Если б мы, вечера не дожидаясь,
Тут же назад жеребцов завернули
С тем, чтобы все там доподлинно вызнать,
Вы, караванщики, будете ждать нас?
Дней бы семи нам, пожалуй, хватило.
Вихрем в становье родное помчимся.
Сыщем на шумном базаре торговцев,
Деньги вернем и обратно прискачем.
Вы Бозинген нам тогда отдадите?
Отвечает им караван-баши:
— Во многих больших городах побывали мы. И когда уже начали подумывать о возвращении, какой-то человек продал нам верблюдицу за шестьдесят дильда. Если все, что вы рассказали, правда, не станем брать грех на душу, подождем вас десять дней. Привозите деньги и забирайте назад вашу Бозинген. Но дольше десяти дней ждать не будем. Не обессудьте, если останетесь ни с чем.
Пять дней скакали без остановки два брата, пока не добрались наконец до старика со старухой. Те, издалека завидев всадников, спрятались.
Джигиты, приехав в аул, спросили:
Одолев пятидневное расстоянье.
Вороных жеребцов мы едва не загнали.
Бозинген, где она? Пусть старик к старуха.
Не скрывая, про все, что случилось, расскажут.
Но не выходят старик со старухой. Вместо них показываются две девочки-подростка и так говорят джигитам:
Склоны холмов уж травою покрылись.
То-то привольно житье для скотины!
Если вопрос задают нам джигиты.
Можем ли мы на него не ответить?
В том, что случилось, никто не повинен.
Только пора полнолунья настала,—
Месяц двенадцатый был на исходе,—
Время пришло Бозинген разродиться,
Ко верблюдица, чтоб пусто ей было,
Вдруг перед самым окотом пропала.
Тут и пришлось, старику со старухой
Выйти на поиски глупой беглянки.
В их-то летах да бродить по дорогам!
Сил бы хватило назад вернуться.
«Выходит, верблюдицу никто не продавал. Сама убежала перед окотом,— так решили джигиты.— И караванщики, стало быть, нас обманули. Теперь пока мы доберемся до стоянки, их и след простынет,— стояли они, погруженные в печальные мысли.
Но тут приспело время кормления верблюжонка, и он стал громко кричать. Услышав его голос, джигиты сказали девочкам-подросткам:
Ласки родительницы не угнавший,
Плачет в разлуке бота-верблюжонок.
Криком исходит и мать-верблюдица.
В горе их ввергли старик и старуха.
Все-таки этот выдающий голос,
Эти сиротские крики и слезы
Нам говорят: верблюжонок не умер.
Жив верблюжонок! Хоть этому рады…
Нe в силах вынести упреков, вышли тогда старик со старухой и с мольбой в голосе обратились к джигитам:
— Простите вину нашу!— И рассказали они им все, как было.
Разобравшись в случившемся, джигиты поняли, что старики не виноваты и простили их.
Взяли они шестьдесят монет и, погоняя коней днем и ночью, добрались до того места, где остановился караван. Караванщики уже собирались в путь. Заплатив деньги, джигиты взяли верблюдицу. Идя заними, стала рыдать Бозинген: «Жив или мертв мои верблюжонок?»
Верить ли мне в долгожданную радость?
В сердце моем оживает надежда.
С мига того, когда нас разлучили,
Сколько уж дней провела я в рыданьях?
Жив ли, здоров ли бота-несмышленыш
Будет ли встреча моя с ним счастливой,
Радость иль горе в конце поджидает?
Пусть этот путь приведет меня к дому.
От караванщиков — дальше и дальше —
Я возвращаюсь благополучно.
В муках родившая верблюжонка.
Скоро ль увижу его невредимым?
Тот караван, пусть он проклятым будет,
Силы по капельке выжал из тела,
Ноет спина от кровавых мозолей.
Но, как подумаю о верблюжонке.
Льются из глаз моих жгучие слезы:
Жив ли бота ненаглядный, родимый?
Прежнею статной и гордой походкой
Я возвращаюсь к родному аулу.
Только одно меня в жизни пугает:
Шкуру верблюжью застать вместо сына.
Снова готовятся стать матерями
И верблюдицы, и овцы в отарах.
Время летит — для меня ж с верблюжонком
Злою рукой остановлено время.
Глядя назад, шла путем караванным.
Сколько земель я чужих повидала,
Сколько они моих слышали жалоб!
Долго ли, коротко всё продолжалось,
Но Бозинген и поныне горюет.
В плаче моем безутешном повинны
Злые аульные лиходеи.
Так, говоря о своих страданиях, шла Бозингеи На подходе к аулу, издали увидев своего верблюжонка, она зарыдала от радости:
День неужели настал долгожданный
К теплым сосцам припадет верблюжонок?!
День неужели настал долгожданный —
Будем пощипывать травку на воле?!
Мои верблюжонок родной неужели
Станет когда-нибудь полной луною?!
Я ли его поведу за собою
К травам, растущим по склону оврага?
И неужели мне выпадет счастье
С ним на просторе степном порезвиться?
И молоком материнским насытясь,
Будешь ли счастлив отныне со мною.
Мои дорогой, мои родной, ненаглядный?!
Ты, поддевая овечьи орешки,
Сочные стебли пощипывать станешь.
И уткнешься в разбухшее вымя,
Что ни с каким бурдюком не сравнится
Мои дорогой, мой родной, ненаглядный,
Только бы не было больших несчастий!
Пусть не придется шелковую нитку,
В ноздри продетую, в пыль опускать мне.
Жду, когда весть разнесут по округе,
Что принесла Бозинген Багланбаю
Золотошерстого верблюжонка!
Плача от радости, я б развязала
Нитку шелковую, вдетую в ноздри.
О, поскорее бы всех облетела
Весть: принесла Бозинген Багланбаю
Серебробедрого верблюжонка!
И неужели то утро настанет:
Я и малыш мой, ласкаясь друг к другу,
В дом багланбая отправимся вместе?
Мой дорогой, мой родной, ненаглядный.
Только бы не было больших несчастий!
Жду-не дождусь лучезарного полдня;
Любят в пыли поваляться верблюды,
К ним отведу своего малыша я.
Глядя, как ты на приволье резвишься.
Буду тобою, бота, любоваться.
День наступающий радость подарит:
Стану будить я тебя на рассвете,
Шерстку покусывая губами.
И рыдающая Бозинген насилу успокоилась, прижавшись к своему верблюжонку.
